Самая лютая Сечь в Японии была в Сацуме.
– Саке пьешь? – грозно спрашивал страшным японским голосом сацумский тайсей у новобранца, который в веревочных сандалиях и коническом соломенном брыле пришел записываться в сечевики.
– Пью, – скромно отвечал рекрут.
– В Будду веруешь?
– Верую.
– А ну перебуддись!
– Вот тебе истинный будда.
– А фильмы Такеши Китано смотрел?
– В жопу не даю – отвечал внезапно решительно новобранец. – Но сам могу.
– Ну, тогда ступай в тайгун, сам знаешь в какой, – говорил довольный тайсей, и ставил черной тушью галочку в документе на рисовой бумаге.
– Мар-руд-зи!..
Ревели самураи, отбивая по низкому столику, поставленному ради уважения к гостям, ритм перевернутыми чашечками для саке.
– От счастья срьозы рьет,
На Фудзи! Душа ее уйдет!
Тап-тап-тап, из черных граз Марудзи
Капают, капают, капают срьозы на яри!
Дотанцевав, самураи расселись на циновках, вытирая со лбов пот рукавами, и дожидаясь, пока мелко семенящие лоли в кимоно с хтыво красным нижним бельем разольют им саке.
– Нихуево! – сказал бендера Остап Тарасович. – От это вы даете. Чисто гопак!
– Научились, пока вас пожыдались, – ответил хозяин усадьбы и провинции, дайме Танака-сан.
– Дожыдались – вежливо поправил жыд Янкель. – Только не говорите «ожыдали». Ожыдать – это долго и дорого.
– Простите, – извинился Танака-сан, – ваш жыдобендерский язык очень трудный. Когда я говорю «выбачайте», у меня почему-то появляются ассоциации со снайперской стрельбой. Кстати, насчет гопака в аэропорту, Остапа-сан, к какому виду боевых искусств он относится?
– Вольная боротьба – сказал добре поддатый бендера, – Греко-Католическая, за волю. Римской диецезии. – От дывысь!
И, с трудом оторвавшись от циновки, опасно кренясь от саке, пошел выбрасывать ногами вприсядку.
Лоли засмеялись, прилично прикрыв ладошками рты. Самураи одобрительно начали отбивать ритм, грюкая вакиндазями по столу, и заревели вторую из двух гайдзинских песен, которые они знали.
– Жири у бабудзи два веселых гудзи, один серый, другой берый, как вершина Фудзи!
Услыхав злопакостный москальский напев, бендера споткнулся, упал, под лолячий визг, проломил головой бумажное седзи, заменяющее человеческую стену в японском жилище. Подергав ногами в житомирских носках (ибо в жилище японца обутыми не входят), он поднялся, и, сияя рубиновым алкоголическим светом из глаз, пошел вперед.
Шатаясь, как имперский линкор «Ямато» по шестибальному шторму, ломая одну бумажную переборку за другой и оставляя за собой обрывистый проход. Через каждые две стены лабиринта раздавался женский визг, и один раз на бендеру вылетело содержимое ночного горшка. Затем в противоположном конце дома, за самым последним прорванным седзи появилась чернота ночи, послышался тяжкий звук падения тела, а затем могучий храп из клумбы с императорскими хризантемами.
В помещении воцарилась тишина.
– Даже самураи охуели, – сказал жыд Янкель. – Кажется, это новый интернет-мем. Как вы думаете, Танака-сама?
– А я предупреждал, что саке пьют из чашек, а не из бутылок, – заметил дайме Танака. – Знаете, вы в чем-то похожи на русских…
Тишина в помещении не то что воцарилась, а как-то даже обожествилась в Аматерасу.
Жыд что-то написал на подставке для саке и передал хозяину. Танака-сан прочитал, и с каменным лицом перевернул дощечку вверх обратной стороной.
– Знаете что… – спросил жыд. У вас принято я Японии заключать пари? Танака расслабился, выпустил рукоять вакидзаси и подтянул к себе дощечку для записи, сделав запись на чистой стороне. – Конечно. На что спорим, кстати, Янкель-сан?
– На щелбан.
Прошла ночь.
***
В стране Восходящего Солнца взошло солнце. Самураи сидели по периметру четырехугольного двора. Танака–сан расположился на подиуме, обмахиваясь веером. Жыд стоял рядом, непринужденно накручивая пейс на палец.
Из разгромленных дверей, пошатываясь, появился бендера.
– Воды дайте, – страшным японским голосом сказал бендера, – Вода тут е вапщето?
Пестрые лоли метнулись как птицы, и приволокли таз с водой для мытья рук. Бендера гулко всосал его, обливая вышиванку, обернулся на расхуяренный дом, перекрестился слева направо и сделал фейспалм с лязгом. Затем медленно, как башня линкора «Ямато», развернулся к сидящим во дворе самураям.
– Давай сю шаблю свою японську – угрюмо сказал бендера Такана-сану, глядя в Бесконечное Синее Небо. – Бо в череви пече.
– Я глубоко уважаю ваше решение, Остапа-сан. – тревожно ответил Танака-сан, – Хотя замечу, что это совершенно излишне. Мы все были нетрезвы, и оскорбления в вашем поступке нет.
– Не пыздякай, – хрипло ответил бендера – Шаблю сьо давай. Бо зубамы грызты буду.
Танака-сан, с пониманием, еле заметно кивнул бритой головой, и взмахнул веером с алым восходящим солнцем, нарисованным на белой бумаге. Два хатамото, пустившись бегом, принесли именной клинок работы самого мастера Мурамасы, подтянули свои хакама, опустились на колени, и с поклоном вручили его бендере. Самураи, сидящие по периметру двора, задержали дыхание. Последний раз европеец совершал сеппуку во времена Торанаги в книге Клавелла. Проебать такое было недопустимо.
– Принести бумагу и тушь? Для последнего хокку, господин Остапа-сама?
– Бамагу и скотч, – сказал бендера. – И плитку. И ще песок и цемент. И тилихвона дайте, я щас куму из Жашкова позвоню, он с бригадой подлетит за сутки, тут перебудовывать тре, нельзя так жить, шо касаглазые черти. Вы ж нормальнии люды. А на той тян, ту шо ниччю прыходыла, я оженюсь, якшо буде на то воля ии шановных батькив.
Затем вырезал уникальной катаной из разрушенной стены ровный прямоугольник от стены до пола.
– Тут всьо нахуй чинить надо. Шо за хата, йобана мать, стен нема, а обои есть. Я паламав, так я й зроблю. Не сцыть, оддам я вам ваши Курилы.
Жыд посмотрел на самурая и еле заметно поклонился. Танака-сан, дайме Сацумы, перевернул сосновую дощечку и прочитал не ее обороте хокку, написанное катаканой.
“Стыд моя сила.
Лишь у гайдзинских чертей
Сила в бесстыдстве”
– Да, вы не русские, – сказал Танака-сан, снял четырехугольную шапочку дайме, вытер свою потную лысину и подставил ее под щелбан Янкель-сану,- Совсем не русские. Но вот про Курилы не забудьте потом.
