– Вейся, пейса, на просторе – орал жыд, уцепившись в штурвал батискабля «Садко» и выворачивая поломанное гидроусиление вправо. – Не кричи, не плачь, жена! Я за борт тебя бросаю, в набежавшую волну!
– Ото напьюцця крові христіянских снігурів і з нарізки злітають – неодобрительно заметил бендера, глядя на разбушевавшегося флотоводца. – Кегля півтаруха «Чєрнігова», і воно вже люте, шо той Юда Маккавей. Пане Балалайнен, а це нічо, шо в нас бухий за рульом? В цій країні колись буде закон і парядок, пане еверсті? Чи для жидів закони не писані? Нє, я всьо панімаю, но я всьо хуєю.
-Чтотто в эттом есть. – Эверсти Балалайнен вздохнул, аккуратно разжал пальцы буйного Янкеля и потащил жыда от штурвала в направлении гамака, попутно вырубив сцепление.
С верхушки мачты за ракоцапами с любопытством наблюдало дитя ужаса – Айдарка. Ей, после истории с булкой, стеклом и петардами строго настрого запретили кормить животных
– Ну все, хватит! – сказал я. – Давайте начинать праздновать вторую годовщину Катедры. Только без построений, пения хором и всей этой парадной хуйни. Давайте как люди отдыхать. Первое ноября, все-таки. Эверсти, открывай лето.
– Йест, пан профессор.
Полковник Балалайнен ловко, как пожарный по шесту, нырнул в трюм, и через минуту появился на свет с засургученной бутылкой от шампанского, бережно поставил ее на палубу и достал из ножен пуукко.
– Давай вже, шоб шляк те трафив, – злобно просычал бендера. – Шо ти душу вимаєш. Роби!
Эверсти примерился, резко махнул своим ножом, и из отрубленного горлышка бутылки в небо ударило консервированное лето. Как ядерный гриб оно расползлось над батискаблем, вокруг облака закружились журавли и синицы, палуба поросла калиной, а мачта бананами. Айдарка с визгом сверзилась с мачты в воду по левому борту, и тут же появилось по правому, удерживая в зубах небольшого метрового детеныша кархародона кархарис с перекушенным хребтом.
Из морской воды, как якорные мины, всплыли белые лилии на зеленых упругих стеблях, а на листьях сидели белые лебеди. Восемь радуг по всем румбам встали над батискаблем, и были они желто-синие.
– Двадцать четвертое! – сказал жыд из гамака, двигая носом и плямкая губами – Августа! Мать моя женщина! Я знаю этот воздух свободы. Вы что, специально берегли на праздник? Какого года воздух?
– Да хер его знает какого года, – честно ответил я. – Девяносто какого-то. Восьмого, кажется. Тогда это никого не интересовало. Всем было похуй на ту незалежнисть. А вот бендера сберег. Кто же знал, что так получится? У нас есть еще четырнадцатого года, декабрь. Но то уже после победы откроем, друже. Это на большое свято бережем.
Жыд выпутался из гамака, на подгибающихся ногах подошел к бендере и обнял его, уткнувшись в подмышку, утяжеленную ружейным подвесом.
– Шо, опять халакост? – тихо сказал бендера, погладив жыда по пейсам.
– Шо, опять галадамор? – сказал жыд, вытирая нос о разгрузку.
– Слушайте, может вы на камбузе пообнимаетесь? – сказала Прасковья. – Давайте уже бухать. Время идет.
– Давайте. – Сказал я. – И вообще, больше политкорректности. Нас дети слушают.
Айдарка на юте батискабля догрызала кархародона. Пикник на Троещине, бля, Стругацкие в шоци.
***
– Первый тост за нас. Мы, конечно, не бог весть что, но у нас других нас нет. Хотелось бы, шобы за нас сражались ангелы в белых пальто, но ангелы постоянно прилетают на вертолетах в конце фильма. А мы в этом фильме живем. И надо самим разбираться по ситуации имеющимися силами. Нам иногда страшно и ссышно, но лучше обоссаться, чем перестать быть. Потому что штаны можно отстирать, а совесть – нет.
Мы не за деньги работаем, а за ненависть и любовь. Когда работаешь за деньги – с нетерпением ждешь отпуска, а когда из любви и ненависти, то из отпуска убегаешь. И тогда уже до сраци и деньги, и страх. Как говаривал адмирал Нельсон, Британии нахуй не нужны ваши подвиги, делайте то, чему вас учили, делайте на своих местах. И тогда Британия будет править морями.
– Нельсон немножко не так говорил, – тихо заметил жыд.
– Я тя тераз в’єбу, – так же тихо ответил бендера. – Слухай, шо пан прахвессор каже, та не перебивай.
– Все, что нам нужно, это не бояться, не врать и не лениться. Потому что если врать, лениться и бояться, то в кацапа превращается даже негр преклонных годов. Имея дело с гадами, в белом польте остаться невозможно. Но я хочу, чтобы мои дети изучали музыку, а не огнестрел. И лучше я немножко отстреляюсь за них. А они, если надо, отстреляют за моих внуков. И крови таким образом будет становиться все меньше, а музыки все больше. Мы примерно так от обезьян произошли, по большому счету. Все мы стоим на чьих-то плечах. Это такой кредит цивилизации. Звыняйте, еси шо не так, но не я этот мир придумал. Живем в таком, какой он есть. Не ссыте, не пиздите, и отрывайте жопу от икеи.
Все, лехайм, шануймось.
И мы выпили воздух свободы.
***
Первый тост мы закусили вторым.
– Второй тост, – сказал бендера. – За…
Лебеди, сидящие на морских лилиях вокруг батискабля, шумя крыльями, сорвались и ушли в небо, а перед форштевнем корабля проплыла кача. Никто шутить не стал.
***
– Третий тост, – сказал эверсти Балалайнен. – Можно фойерворк?
– Нужно, – злобно ответил бендера. – Ебаш, гармаш.
Эверсти опять соскользнул по рейкам в недра батискабля, и на минуту на палубе воцарилась тишина. Затем судно мягко содрогнулось – четыре торпеды, попарно, узкими и мутными подводными тенями ушли в сторону уныло торчащего в море краденого недоразумения «Адмирал Кузнецов», ожидающего прибытия из Мурманска лесовоза с дровами для растопки котлов.
– «Адмирал Кузнецов»? Зачем кузнецам адмиралы? – спросила наивная Прасковья.
– «Во ты дура непалированная» – тут же запостила в фейсбуке продвинутая Аксинья.
Объекты сошлись на горизонте, и над бедной плавающей конюшней четырежды взорвался фонтан конфетти, двуглавых леденцовых петухов на палочке и многоразовых презервативов со вкусом давленных бульдозером гусей.
– Що ми, не люди, чілішолі? – спросил бандера. – Нехай вже й в тих підарасів сьо буде свято.
