Золото нации. Водила.

Когда он приехал на Базу — я не поверил глазам своим. Всякого насмотрелся, но зачем Тайра вызвала фольклорный элемент без народного ансамбля мне было решительно непонятно. К нам часто приезжают творческие коллективы, давать перформансы для солдат, но амплуа конкретно этого артиста я не понял.

– Позывной «Козак», – представился чубатый дед. – Водий.

– Идем, я форму выдам, – сказал я, жалостливо глядя на троещинскую кожаную куртку и советскую армейскую шапку ушанку. Кто знает жлобство каптерщика Горького, той поймет — чего стоили эти скупые слова.

– Та не, – засмущался дед. – Я так звык.

Водий он был от бога. Разгон до третьей космической, торможение, все гладко, движение на первом режиме в темпе третьего. Можно было в медотсеке кофе пить не расплескав из чашки. Я всегда пытался пристроиться к Дядьке Олексе, потому что летать как жук в мяче под рулем дикого Фокса, гремя по стенкам эвакуатора наколенниками и костяшками такперчей, иногда утомляло.

Даже раненые лежали и балдели. Можно и осколок в боку потерпеть, чтобы так покататься. В госпиталь — как на свадьбу.

А к новому году к нам пошли коробки с конфетами и детскими рисунками. Дядько Олекса ходил с этими конфетами и совал во всех, кого ловил. «Салдацька таблетка», говорил он. Солдаты, перемурзанные конфетами, пряталась от него, как дети от наемного Деда Мороза из филармонии. Я, чтобы избежать конфетного рейпа, носил при себе жевательную резинку, и завидев Дядьку Олексу, начинал активно двигать челюстями.

Рисунки практичная и рациональная Маугли пускала на растопку буржуйки. Дядько с возмущением отнимал их — диты ж малювалы! – раскладывал на столе, сортируя по батальонам, и читая нам детские послания вслух. Потому шо в Девятом обострение, Десятому Поробленому надо больше доброты, а Одиннацатому больше намальованых танков.

Сначала это заебывало неимоверно, но потом мы привыкли к этой ежевечерней детской сказке. И шото даже подсели на нее.

– Дарагой салдат… – Це вам пыше дивчинка Аня з Билои Церкви, третий «А» класс, пояснял Дядько Олекса, отрываясь от письма. – Повертайся живим та з перемогою. – Чуеш, Фокс, це тоби написано, шобы ти жывий повернувся, а не шопопало. И тут ще дописано, шобы здоровый. На, трымай, на стинку налипыш.

Фокс, отныне обреченный на здоровье и жизнь, да еще и на победу, тоскливо вздыхал и шел вешать рисунок.

В батах рисунки тоже вешали на стены блиндажей и крестились на них, как на парсуны. Потому шо попробуй сними — Дядько Олекса не поймет. Диты ж малювалы.

В мирной жизни Дядько был пчеловодом, пасечником. Он часами рассказывал как устроены бджилки, какая чем занята, у какой какие обязанности и которую как зовут. «Вона, ся бджилка, тико вилупилась, але вже крильцями маше, шоби создать вентиляцию…»

Через две недели я знал про пчел все, как Форрест Гамп про креветок после общения с Баббой. От первого до последнего полета. В общем, армия по сравнению с ульем — это примитивная хуйня, устроенная тупо, как кирпич. А мед собран таким нечеловеческим трудом, что жрать его — кощунство и святотатство. На мед надо молиться, и только по праздникам вкушать. Я до сих пор, когда вижу пчелу, пытаюсь понять ее квалификацию, воинско-учетную специальность, и отдаю ей приветствие.

Храпел он мощно, и я ему говорил — днем ты Дядько, а ночью Дидько. Олекса смущался, и оправдывался тем, что встает раньше всех. Поэтому потерпеть храп надо недолго. Вставал он в четыре-пять, и шел готовить завтрак на всех. После шестидесяти лет долго не спят. А он приехал воевать за шестьдесят.

Когда Дядько открутил ротацию и уехал, у меня было чувство, как будто уехали все. Рисунки висели и скучали. Солдаты уныло доедали конфеты. Как будто лампочку выкрутили. Но уже в отпуске он позвонил, и поинтересовался — как дела, Горький? Вот не все равно ему, как у меня дела. Он переживает. Каждая пчела имеет смысл.

Потому что он позывной «Козак», и у него ничего не пропадает даром и все имеет смысл. И детские рисунки, и трехсотые, и боевой товарищ, и полет пчелы.