В черном мундире с серебрянным кантом, шаркающей танкистской походкой, ранним утром около двух часов дня, в канцелярию зашел гауляйтер Москвы.
– Зиг! – заорали вскочившие сортудники канцелярии и охрана, вскинув руки в арийском приветствии.
– Блять! – заорал в ответ гауляйтер, стиснув голову обеими руками. – Можно так не кричать? У меня голова после вчерашнего раскалывается!.. Чертов фон Зибельн со своими шашками-рюмками. Как можно так пить? Шайссе!.. Чертово американское кукурузное пойло. Садитесь все. И тихо. Чтобы даже кот не ходил.
Более всего гауляйтер ненавидел запах говна. И все теперь предвещало нехороший день. Этот запах преследовал его с утра, да что говорить — последние пять лет. Здесь все пахло говном, и даже любимый танк «Панцерщвайн», который гефрайтеры каждый день отмывали с шампунем, начал отчетливо попахивать.
Но сегодня был день особенно нехороший. Потому что в канцелярии тоже отчетливо пахло говном. Гауляйер прикрыл нос надушенным платком.
– Привели, что-ли, кого-то из местных? – брезгливо осведомился гауляйтер у секретарши, и рухнул в кресло у фонтана, заботливо подставленное адъютантом?
– Так точно, герр гауляйтер. Бунтовщик. Подстрекал народ к неповиновению и грозил сжечь Василия Блаженного.
– Так они оба тут?
– Кто?
– Ну, этот бунтовщик и Василий, которого он хотел сжечь?
– Э-э-э… Василий Блаженный это храм. Кирха. Местное культовое сооружение.
– Ну так и жег бы… В местный горсовет дело посылали?
– Да, герр гауляйтер.
– Что же он?
– Он отказался дать заключение по делу и смертный приговор горсовета направил на ваше утверждение, – объяснила секретарша.
Гауляйтер намочил надушенный платок водой из графина, положил себе на голову, и сказал тихо:
– Приведите обвиняемого. Только окна откройте пошире
И сейчас же из коридора в помещение канцелярии двое шуцманов ввели и поставили перед креслом гауляйтера человека лет тридцати. Этот человек был одет в разованный на спине ватник и в резиновые сапоги. Голову его покрывала ушанка с темным пятном вместо кокарды, а руки были скованы за спиной. Под обеими глазами у человека были обширные пухлые синяки. Человек с мутным любопытством посмотрел сквозь гематомы на гауляйтера.
Тот помолчал, а затем тихо спросил по-русски:
– Так это ты подговаривал народ сжечь Василия Блаженного?
Гауляйтер при этом сидел как каменный, и только губы его шевелились чуть-чуть при произнесении слов. Гауляйтер был как каменный, потому что боялся качнуть пылающей адской болью головой.
– Вижу сразу, ты хороший мужик… – сказал человек в ушанке.
– Отто, – стараясь не шевелиться, сказал гауляйтер.
Отто, бывший горный егерь, с хрустом впечатал кулак в скулу обвиняемого. Тот, сбив две табуретки, отлетел в угол кабинета. Отто поднял его за воротник ватника с пола.
– Господин гауляйтер називат «господин гауляйтер». Мужик в поле карова пасьот. Отвечат только кагда спрашивайт. Альзо, понимайт, или еще раз вьебат?
– Понимайт, – сказал обвиняемый — Нихт уебат. Все понимат, герр гебиргсягер
Один из шуцманов подобрал ушанку, и нашлепнул ее на голову обвиняемому, затем подтокнул его к креслу прокуратора.
– Имя?
– Иван. – секретарша застрекотала печатной машинкой.
– Фамилия?
– Щекочихин.
Секретарша перестала стрекотать и вопросительно посмотрела на шефа.
– Это та же шутка, что с Гжегожом Бженчишчикевичем, герр обергруппенфюрер? Знаете, второй раз уже не смешно.
-Ладно, Магда, не пиши. Оставь пробел. – гауляйтер с трудом перевел взгляд на арестованного. – Правда ли что ты призывал народ сжечь Василия, этого… как его там?
– Блаженного. – подсказала секретарша.
– Нет, добрый… э-э-э… герр гауляйтер! – округлил глаза человек, предварительно зырканув на Отто. – Как можно! Не сжечь, а воспылать в вере, войдя в храм! Это просто доносчик наверно, неверно записывал за мной! Я его сразу в толпе узнал, это мой сосед напротив, ему жилплощадь расширить надо, так вот он и коверкает. Если расстегнете руки, перекреститься могу и зигануть, что не вру!
– Расстегни, Отто! – вяло сказал герр гауляйтер. – Куда он денется с подводной лодки.
Задержанный тут же начал разминать руки, затем полез за отворот ватника, достал оттуда плоскую бутылочку, лихорадочно свинтил крышку и одним глотком всосал половину содержимого.
– Что это? – спросил господин гауляйтер. – Яд?
– Термояд! – гордо ответил человек. – Тещин рецепт, царство ей небесное. Я вижу, добр… в смысле господин гауляйтер, вам тоже не помешает. Оно же видно, когда добр… хорошему герру плохо. Голова болит, а? Так есть чем помочь!
Секретарша вытаращила глаза на арестанта и не дописала слова.
Обергруппенфюрер поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что тот явно приободрился, и даже как-то посвежел.
– Нун гут.
– Тогда стаканчик извольте. – обвиняемый потащил со стола стакан. Шуцманы синхронно придвинулись к нему, но герр гауляйтер отрицательно качнул раскалывающейся головой, и охрана вернулась на свои места. Обвиняемый Иван зачем-то понюхал стакан, посмотрел хрустальное богемское стекло на просвет, затем перелил в него остаток жидкости из своей бутылочки, и протянул имперскому наместнику.
– В три глотка. Только вот закусончика нет. Так ты… вы, господин гауляйтер, из графинчика.
Гауляйтер подозрительно понюхал содержимое стакана. Пахло чем-то ужасным, но не говном. Первый раз за пять лет в этой стране что-то пахло не говном. Гауляйтер зажмурился, и в три глотка втянул в себя жидкость. Посидел секунду неподвижно, и ту же с воплем начал заталкивать себе в рот надушенный мокрый платок.
Отто сорвался с места, опередив шуцманов на треть дистанции.
– Ы-ы-ы! – хрипел сквозь платок наместник фюрера.
– Ы-ы-ы — сипел из-под Отто обвиняемый с заломленной за спину рукой. – Я же говорил — термояд. Через минуты три попустит.
***
– Ну вот, все и кончилось, – говорил арестованный, благожелательно поглядывая на наместника, – и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, гауляйтер, оставить на время канцелярию и погулять пешком где-нибудь в окрестностях, ну хотя бы в Измайловском парке. Гроза начнется, – арестант повернулся, прищурился на солнце, – позже, к вечеру. Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые рецепты, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека.
Секретарша смертельно побледнела и грохнулась в обморок прямо на печатную машинку, вызвав сдвиг каретки в исходную позицию.
– Беда в том, – продолжал никем не останавливаемый арестант, – что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в танк. Твоя жизнь скудна, обергруппенфюрер, – и тут говорящий позволил себе улыбнуться.
***
– Что это было, шайссе? – спросил гайляйтер, вытаскивая мокрую голову из раковины.
– Ихь вайс нихьт — честно ответил Отто. – Вы начали говорить на непонятном языке, а потом сидели, свесив ноги, на перилах балкона имперской канцелярии.
– Дальше. Говори правду, старый разбойник.
– Вы стреляли по прохожим из парабеллума.
– Что значит «вы»? «Вы» — это я стрелял? Или мы оба? Уточни свое «зи».
– Вы, герр обергруппенфюрер.
– А этот?
– А этот стоял и проповедовал. А потом слез по пожарной лестнице, возглавил паству и они сожгли Василия Блаженного, ЦУМ и новогоднюю елку, которая стоит на площади с прошлого года.
– Вот черт! – герр гауляйтер неловко сел на край ванны. – Значит слушай. Это какой-то сумасшедший. Вследствие этого смертный приговор, вынесенный Малым Горсоветом, гауляйтер не утверждает. Но ввиду того, что безумные, утопические речи Ивана Пщ-пщ-пщ… как его там, неважно, могут быть причиною волнений в Москве, гауляйтер удаляет Ивана из Москвы и подвергает его заключению в своем родовом имении под Коттбусом. Напряги гестапо, если местные не справятся.
Отто старательно царапал бумагу, записывая прямой приказ имперского наместника Москвы, затем протянул ордер шефу. Тот проставил номер, дату, и впечатал в лист личный перстень.
– Унмеглихь, дорогой — сказала секретарша, появляясь на пороге ванной комнаты. Блузка ее была разорвана на груди, а волосы распущены. Отто деликатно вышел, прикрыв за собой дверь.
– Варум? – ошеломленно спросил обергруппенфюрер? – Почему это невозможно?
– Потому, мой милый Курт, – секретарша села рядышком на край ванны и поцеловала его в мокрую макушку, – Что когда твой бродячий философ сжег елку, он попытался позвонить головой в Царь-Колокол и пальнуть из Царь-Пушки. На этом месте приключений за ним приехали ребята из Санитетскорпс и отвезли его в дурдом. А оттуда, согласно конвенции больших держав сорок седьмого года, даже мы его не можем выковырять. Только передать местным. Но это все ерунда, ты был прекрасен, любимый… поцелуй меня еще раз, так как тогда…
– Погоди. – гауляйтер отстранил секретаршу, – То есть, решение горкома о смертной казни отменено, а я только что сам подтвердил его невменямость?
– Милый, ты так много говоришь о работе… – Магда опрокинула начальство в пустую ванну и начала устраиваться сверху. – Мой тигр-р-р!
– Распнут они его, – с тоской сказал герр гауляйтер, лежа лицом вверх. – Цум тойфель распнут.
– Ну и что. Скажем что опять евреи распяли. Что, в первый раз?
– А рецепт? А если опять голова заболит? Первый раз за пять лет в этой проклятой Москве говном не воняло…
Магда улыбнулась, стащила через голову разорванную блузку, и лукаво посмотрела на клочок бумаги, торчавший в ее бюстгалтере.
– Майн либер. Если я смогла напечатать слово Brzęczyszczykiewicz, то, как считаешь… я не смогу записать Bojarischtschik?
Отто, охранявший дверь в ванную комнату, услышал дикий смех в два голоса, неодобрительно покачал головой, и пошел проверять караулы.
