Чапай, або Три картошки

– Нехорошее говорят про тебя в штабе, Василь Иваныч – сказал Фурманов, затягиваясь самокруткой и поднося шведскую спичку Чапаеву.

– Когда про меня в штабах хорошее говорили? – гоготнул Чапай. – Кто я у них такой только не был, в тех штабах! И еврогей, и троцкист-сионист, и биатлонист, и фашист пархатый, и даже этот… как его… Петька! Кто там мертвых коней ебет?

– Некрозоофил! – услужливо подсказал вестовой.

– Во! Точно! Одна дамочка даже застрелилась в голом виде, в шапке с кроличьими ушами, и записку оставила. Мол, чтобы хоть после смерти испытать. Мне энти штабные не указ. Я в день столько книжек про нас с тобой подписываю, Фурманыч, сколько в штабах кляуз не напишут.

– А если…

– А если Колчак попрет? Где твои штабные будут? Опять в Лондоне? А Чапай вытаскивай? Да куда они денутся без Чапая.

– Тут все серьезней, – сухо ответил Фурманов. – Биатлонисты, фашисты, дамочки лошадиные всякие — это все не проблема. Коммунизм предусматривает разностороннее развитие личности. Но говорят что ты бульбосепаратист, Василь Иваныч. И уже представитель из чека на Урал прибыл по этому вопросу.

– Это что за тварь такая? – удивился Чапай. – Бульбо-кто?

– Белоросский националист. Говорят, что ты наши войска картошкой на карте отмечаешь. «Вот это мы, вот это они»… Смекаешь? Картошка — это бульба, бульба — это белорусы, белорусы — это сепаратизм. Почему именно картошкой, Василь Иваныч? Международное положение такое, что эта картошка тебе может боком выйти.

– А ну тихо! – сказал Чапай и заплевал самокрутку. – Думать буду!

Чапай думал. Солнце пошло за горизонт, окрасив бугульминские ебеня в нежный розовый цвет, прикрывая атмосферным явлением дела рук человеческих.

– Ну что, Василь Иваныч? Будешь отвечать? – нарушил тишину Фурманов.

Петька с шорохом потянул катану из ножен.

– Ебальник завали, комса. – прошипел Петька. – Чапай думает! Тихо себя веди. А кто здесь будет отвечать за базар, так старший решит, уяснил?

– Уяснил, — ответил Фурманов. Петька пользовался репутацией отморозка, садиста и Анкиного ебаря. Ссориться с ним не хотелось.

– Идем в хату, – Чапай открыл глаза, решительно хлопнул себя по галифе и поднялся со ступеньки крыльца. – Чего на дворе рядить? Заодоно и бульбу твою посмотрим.

***

На карте вместо картошек стояли ананасы.

– Э-э-э… А картофан где? – ошеломленно спросил Фурманов.

– Съели. Теперь ананасом пользуемся. Он слащавый, под самогон не так хорошо идет, как картопелька, поэтому дольше хранится. Фломастером его расписываем, штобы ясно было — где Колчак, где мы. Но, бывает, и Колчаком закусываем.

– Так это африканский национализм!

Чапай, Петька, вылезшая из подпола с полным подолом кокосов и патронов Анка переглянулись и захохотали во весь голос. Смеялись долго, сочно и с топотом. Потом понемного утихли, пытаясь отдышаться.

– Долбоеб ты, Фурманов, – сказал Чапай, вытирая слезы. – Хоть и академиев кончал. В МГУ, небось, учился? Ну оно и видно. Ананас – это американское растение. Еще произрастает в Восточной Азии. Африканский национализм в виде патронов Анка только что на чердак потащила, «максимку» забивать.

– Значит американско-азиатский национализм!

– Анка! – гаркнул Чапай. – А ну-тко, тащи на стол шо есть.

Анка, скатившаяся с чердака и Петька шустро поменяли ананасы на продолговатые коробочки.

– Смартфон! – оповестил Чапай. – Корейский национализм!

– Сало! – ну, тут понятно чей национализм.

– Наше ставь! – с надрывом сказал Фурманов.

– Матрешки! – японский национализм.

– Самовары!- монгольский национализм.

– Балалайки! – тюркский национализм.

– Водку давай! – прохрипел Фурманов, разрывая ворот гимнастерки. – Нашу родимую русскую водочку ставь на стол!

Чапай обернулся к Анке, стоящей у стены с веб-камерой.

– Ты сняла вот это, последнее? Как комиссар требует у комдива ему водки на стол поставить?

– Я вообще стрим веду, Чапай. Ебануться, двадцать пять тысяч человек за две минуты. В подкасте вообще бешенство будет.

Чапай улыбнулся, пошевелил усами и вернулся к бледному Фурманову.

– Алкоголь придумали арабы, а название водке дали поляки.

– Менделеев…

– Менделеев вообще еврей. Это понимает любой, кто слышал имя Мендель. Это штож, я теперь буду древне-арабо-польский сионист? Ты психиатров не боишься, комиссар?

– Шахматы на карту поставь, – жалобно сказал Фурманов. – Лошадь там, королеву, туру. Таль, Бортвинник, вот все это наше…

– Еще и древнеиндийский сионист, – отрезал Чапай. – И не надо анкиными кружевными трусиками сопли вытирать. Это итальянский национализм, и очень дорогой, кстати.

– Хоть что-то есть наше, чтобы на карту поставить? – почти беззвучно спросил Фурманов. – Вместо картошки? Чапай, ну подумай. Ты же думать любишь! Ты же что-то придумаешь! Что-то исконно-преисконно русское и коммунистическое!

В избе сгустилась тьма. Чапай положил руку на маузер, Петька прошипел клинком, а Анка опустила камеру, и чем-то металлическим лязгнула в левой руке.

– А вот срать на карту я не буду, – твердо ответил Чапай. – Я, все-таки, комдив, а не балалаешник с самоваром.

***

Спустя сорок восемь часов в штабе белых.

– Человек проверенный? – спросил полковник.

– Абсолютно! – отрезал штабс-капитан. – Мой ординарец еще с японской.

– И докладывает, что потащили в дом мешок картошки? И потом стреляли с чердака в небо трассирующими из пулемета «максим»?

– Так точно.

– М-да-с… В прошлый раз им на Каппеля хватило трех картофелин при планировании операции. Если в этот раз понадобился целый мешок…

– Разрешите выйти застрелиться?

– Как вам не стыдно, штабс! Вы же русский!

– У меня мать полька. Еще теща в Полтаве, а сам я татарин.

– Счастливый вы человек, – сказал полковник и раздавил остатки сигары в пепельнице. – Вам хоть есть в какую сторону  застрелиться. А вот я из Москвы, и меня, кажется просто повесят.