– Дрейк первый, – сказал сержант Эйпон. – За ним Фрост. Затем я с Васкес. Ничего не трогать, просто смотрим, инфо пишем на тактики. Потом своим покажем, если выберемся. Осторожней по двери проходите, она горячая, ботинки поплавите. Черт, почему же связи нет?
– Есть связь, – ответил Фрост. – Односторонняя. Тактики показывают, что от нас трансляция идет. Отсюда ничего не выходит. Хер его знает как так получается, я в русской технике вообще не разбираюсь. У них лампочки накаливания на вольфрамовой проволоке. Я даже не знаю — какой музей они ограбили? А унитазы ты видел? Я — нет. Это не унитаз, это дырка в полу, через которую говно летит на дно каверны станции. Посмотри на меня Эйп, я ребятам рукой помашу через твою камеру. Они нас видят, мы их нет.
– Все, идем, – сказал Эйпон и выплюнул сигару. – Я уже третий раз говорю «идем на счет три», и каждый раз на счет три мы начинаем бухать и курить перед объектом. Вот это психофон. Пошли. Васкес, вытри помаду, и этот цветок из головы вытащи, потому уже всем страшно.
– Я не могу, – сквозь зубы ответила Васкес, – у меня руки смартганом заняты. Я что здесь, единственная мужчина? Раз… Два… Три! Гоу-гоу-гоу!
Группа, перепрыгивая через раскаленную смартами бронедверь, вломилась внутрь «актового зала», рассыпалась по углам и зашарила нашлемными фонарями в инфракрасном спектре по стенам.
***
– Ох, нихуя себе! – сказал Горман, наблюдая интерьер зала актов через камеру Эйпона в командном центре. – Это у русских называется “Кристмас”? Я свой выпуск в военном училище так не праздновал, хотя дослужился тогда за одну ночь от лейтенанта до капрала.
Зал был разгромлен вдребезги, стулья, зачем-то сколоченные рядами, валялись опрокинутыми на полу, стены были в копоти, экран информатора был расстрелян и вымазан чем-то засохшим. С потолка свисала елка, по непонятной причине к верху комлем. На макушку елки скотчем была налеплена красная пятилучевая звезда, вырезанная из картона.
– Зачем русские сколачивают стулья? – спросил Горман. – Это как-то связано с их ортодоксальной религией?
– Они коллективисты, – ответил Бишоп. – Общинники. Они так друг с другом соединяются. У них это называется «чувство локтя». Тихо! Вот оно! Камера Фроста.
Все шесть камер штурмовой группы развернулись и транслировали на мониторы центра помесь бреда художника Гигера и писателя Сорокина. По аудиоканалу шло только тяжелое дыхание штурмовиков.
В метровом слою полупрозрачного свиного холодца, который облепил стену, торчали колонисты, голые, и в позах, напоминающих эротические скульптуры индийского храма Каджурахо и российского Церетели одновременно.
– Мать моя женщина! – потрясенно сказала Дитрих, – И сама я женщина и мать! Что тут произошло? Это называется Рождество? Дамн, не дай, господи, дожить до русской пасхи!
Нашлемная камера Фроста выхватила лицо одного из колонистов, торчащее из настенного холодца. Фрост осторожно поднял голову погибшего сотрудника стволом огнемета за подбородок. Голова внезапно открыла глаза и хрипло сказала.
– Братюня, попить дай, а?
– Что? – ошеломленно спросил Фрост.
– Чо, по-русски не понимаешь, блять? В ебло захотел? – сказала голова, и блеванула в сторону Фроста мощной струей, мгновенно разъевшей броню морпеха.
Изображение камеры Фроста пропало. С монитора сержанта Эйпона было видно, как морпех в разваливающемся доспехе попятился, воспламенил поджигатель огнемета и вылил напалм в чудовище. Когда горючая смесь почти откипела, голова, уже без волос, выдернула с чавканьем из расплавленного холодца руку с сигаретой.
– Благодарочка за прикурочку, – сказала голова, дважды затянулась дымом и добавила — А попить принеси. Там где-то пивас должен быть, вон в том углу.
Затем еще дважды затянулась сигаретой и выбросила окурок в сторону. Камеры пехотинцев синхронно развернулись, следя за траекторией полета окурка. Мониторы показали ящики с надписью «Хуй Ляо, лючшие фиерверки для ваш праздники из Бейджинг», в которые упал огонек сигареты.
– Срочно уводи оттуда людей, лейтенант – сказала Дитрих.
– Поздно, – отозвался Бишоп. – Все.
Мониторы штурмовой группы озарились белым светом, а затем отключились, и по ним побежали диагональные полосы. Из шести биосканеров, работающих где угодно и как угодно, четыре показали ровные линии. Двое — Васкес и Дрейк еще пульсировали. Эйпон то подавал признаки жизни, то нет. Видеоканал отрубился, по аудио доносился отрывистый грохот смартов и матерщина.
– Нам нужна эта ебаная «моба» – уныло сказал Картер Берк. – Надо закачать протоколы, Но у этих русских не оплачена мобильная связь, причем нашей же компании. А кредитка тут не действует!
– Ще раз назвеш мову йобаною, м сам будеш йобаний, – внезапно шелестом отозвалась по тактическому каналу Рипли. – М ся вийшли з тої дупи, та їдемо до вас, гоп, на залізній свинюці. Протоколи м маю. Й витягуйте панство зтуди, хто є ся зберіг. Бо тіко «русскіє сваіх ні брасают», а так при дорозі лишають на пожив песам. А ти про Гамалію чув, Берку?
– Про кого? – растерянно спросил Берк.
– Про Гамалію. Що з Скутарі братів визволяв. Ну м то як доїду, то повідаю тобі. Й молись, шоби в хаті рогача не було, добвню. Бішопе, тута?
– Да, мэм, – ответил андроид.
– Лінкуся зі мною по тактику, я буду протоколи начитувати по книзі. Але м мам проблему, «Ї» з двома крапками, апостроф в Лінуксі …
– Все сделаем, мэм. Перепрошую, в смысле пани, – серьезно ответил Бишоп. – Но поторопитесь, до русского восьмого марта осталось всего четыре часа.
