“250”, або Лети бойко, гулька!

А у нас сегодня вечер тактической прозы.

***
С наступлением холодов Яшка совсем охуел. По-хозяйски топая лапами, он пробирался через сени и прихожую, сгонял с кресел подвахту нарочных разгонных лекарей— дежурного фершала да извозчика, сворачивался клубком и начинал требовать семги с боярышником и анисовой настойки. Подвахта, тихо бранясь, уступала место барскому любимчику. Захватив с собой недопитой чай и баранки в вышитом петухами кисете, младшие разгонные шли чаевничать в людскую, старшие — по дортуарам.

– Ай мазый котейко! А киткав-то, разумный как ломань, все понимаить — токотко говорить не можить. Хошь вырезки из раковой шейки, хозяин? – фальшиво хвалили по дороге котейку лекари на языке противника, дабы барыня не осерчала неуважением. – Ай, каштансто сидит, авака катка!

Но барыня, онна-бугейся, изрубленная прошлым годом в нечаянном случае с немирными затерриконскими мокшанцами кавалер-девица, казалось, слышала из своего блиндированного будуара все, что происходило в опорной усадьбе, каретном амбаре, лекарских и тряпишных клетях.

– Вот я вам задам «аваку»! – кричала из комнат барыня и гневно колотила в пол костылем. – Сгною на Ветрянке, за Широкино зашлю! Лишенцы, кандальники, шеврона на вас нет… Аваку захотели! Будет вам «авака кедавра», понкоцу, факка!

И лязгала затвором автоматической пищали. Затем раздавался приглушенный накрутным сайленсером-«молчальником» (собранным самим полковником Сабельниковым, старым знакомцем барыни еще по Крымским походам) выстрел в стену. Дворня, вжимая головы в кевларовые горжеты латных доспехов, разбегалась по усадьбе.

Нового сенатского министра, тайного советника Авакова, барыня недолюбливала за то, что тот развел мордатых будошников на блокпостах, носился с якобинскими идеями парламентаризма и постоянно фрондировал с командующим армией фельдмаршалом Муженко, добиваясь милости Государя Петра — своевременно забывая о якобинстве пред лицом Государя.

Презабавно, что эрзянское имя «аваков» и малоросское «муженко» дословно и по смыслу обозначали на русском наречии одно и то же — «нечто мужского рода»

***
Илюшка, любимец барыни, обер-лекарь Первого экипажа нарочных, хозяйского гнева не боялся. Во-первых, был он услужении давно, пользовался всеми привилегиями воспитанника графини, а во-вторых, имел репутацию незлого шалопая и шкодника. Это уберегало его от серьезной порки на конюшне, но не хранило от материнской трепки за волосы. Поэтому брился Илюшка коротко, не отпуская на голове даже малоросский чуб-«оселедец», столь любимый линейными мотодрагунами «сейбрами» из Одиннадцатого баталлиона.

Молодой повеса подышал на оконное стекло и нарисовал на затуманенной поверхности пухлый женский зад. Подумав, росчерком пальца пронзил округлости амуровой стрелой и нарисовал в нужном месте естественное отверстие. Затем приложился к нему глазом, рассматривая двор.

Азовская золотая осень за окном была сюпарб и манификь. Опутывая зубастую спираль-«егозу» по верху кирпичной кладки тлел алым остывающим вольфрамом виноград, давно обобранный постоялыми у графини драгунами баталлиона. На плитках колесного двора два кучера нарочных экипажей – абрек Хаджи-Кашни и старик Хантыч – попирали сапогами трофейные вычурные пуфики «Людовик Каторз», заглядывая в нутро американского эвакуационного битюга и пытаясь понять — куда девается за ночь электрическая сила из аккумулятора? Правоверный сарацин Хаджи-Кашни бранил битюга шайтаном и грозил джихадом, раскольник же Хантыч, похабник-старообрядец и практический материалист со своей стороны призывал какую-то неведомую затерриконскую нечисть «етить-переетить». Битюг и пуфики были посечены картечью.

Дальше, за приземистой стеной, начинался неширокий песчаный пляж, усеянный черными гранитными валунами — со слов немногочисленных местных поселян, специально привезенный из глубины губернии и выложенный для отдыхающих на песку согласно жапоньскому дзюцу «сад камней». А поскольку почти весь гранит, добывающийся в Приазовской губернии, был радиоактивным, почтенные мужи и отцы семейств, гревшие на теплом камне свои мошны, прогревали их дважды — не только солнечным теплом, но и зивертами альфа-излучения. Илюшка злорадно хихикнул, и расширил дырочку в нарисованном на стекле афедроне, чтобы лучше видеть.

Пляж перетекал в одинаковое с ним по цвету после шторма море, в котором ровными рядами болтались вереницы пластиковых бутылей от бордо, аи и шампаньолы, удерживавших рыболовецкие сети — на хамсу, бычка, знаменитую во всем мире своими размерами азовскую креветку и прочий зоопланктон. В трехстах метрах от берега, где глубина начинала превышать человеческий рост, сети заканчивались — там в двухметровой толще воды таились противокорабельные бомбические мины конструкции инженера Якоби. И дальше, дальше до самого горизонта раздавалась вода — впрочем, горизонта не было видно. Море цвета песка сливалось с небом цвета моря, создавая вокруг усадьбы сплошной и мутный желтоватый сайлент-хилл, непроницаемый для солнца. То ли в Мариуполе жгли мусор, то ли в Широкино горела конопля.

Илюшка втянул в себя носом воздух и замер, прислушиваясь к своим внутренним ощущениям. Затем посмотрел на зависших в туманной мути и покачивающихся на ветру, как четырехвинтовые дроны, чаек. Клювы птиц, как флюгеры, были развернуты в сторону Мариуполя. Значит, все-таки не конопля. Азовсталь, вторая смена.

Внезапно Илюшка вздрогнул, и плотно прижал глаз к протертой в испарине дырочке. На площадке веранды, выдающейся в море, сидел охуевший к зиме Яшка, и с несчастным видом вылизывал вздыбленную и распушенную после пинка задницу. Означать это могло только одно — из города вернулся посланный графиней с поручениями гуверант-квартирмейстер Лука и изгнал наглую бестию из кресел. Обер-лекарь панически стер со стекла непристойную парсуну и метнулся назад, к конторке.

Успел вовремя. Дверь в дортуар скрипнула, и вездесущий гувернант просунул в нее свою чубатую голову с тактическим пенсне «Катерпилларъ», удерживаемым на лбу гуттаперчевым ремешком. Подозрительно осмотрел Илюшку, который, высунув от усердия язык, водил по глянцевой бумаге гусиным пером, и так же молча скрылся в коридоре, притворив за собой дверь.

– У-у-у, шнырь вездесущий… – с ненавистью прошипел себе под нос Илюшка — Папу налапу, поцелуй меня в котянь. Азе папалангс, неприятная ты сила!..

Из коридора донесся стук костылей и шорох накрахмаленного камуфлэ-дю-мульти, а во дворе гортанно гикнул Хаджи-Кашни, подавая дежурный экипаж к выходу. Графиня с управителем отправлялись к полковнику Сабельникову делать визит.

Илюшка тоскливо посмотрел в потолок, затем макнул перо в чернильницу и решительно придвинул к себе наполовину исписанный кудрявым почерком старательного но бездарного гимназиста листок. К вечеру по велению графини надобно было отбывать в Город для урлауба и рекреации, а также проведать маменьку и папеньку, но оставить Лизаньку без прощального объяснительного письма было бы непростительным моветоном.

***
«… и совершенно напрасна была, ангел мой Лизанька, ваша желюзи в отношении особы, кою мы с Хаджи имели честь подобрать на дороге, направляясь к вам в Павлополь. Сия юная пастушка находилась в столь жалком состоянии, что мы с абреком, как благородные люди, были вынуждены изменить маршрут своего вояжа, чтобы доправить ее в Первую земскую больницу. Где ее уже поджидали опытные лекари и жандармские приставы. Смею заверить вас, что одною вами, ангел мой, заняты были мои мысли, но согласно долгу…»

«… может вам засвидетельствовать горский князь Хаджи-Кашни. Вы знаете, он человек Пророка, правдивый и непреклонный, и слова его тверды и прямы, как турецкий ятаган. Солгав, он налагает на себя тяжелый грех…» – на этом месте Илюша засомневался, полез в пыльный «Справочник холодного оружия», долистал до буквы «Я» и углубился в чтение.

После со вздохом захлопнул фолиант, вычеркнул «как ятаган», затем подумал и поменял еще «налагает на себя грех» на «налагает на себя руки». Перечитал — получилось гораздо мужественней, даже аваковей, но все одно присутствовал какой-то ридикюль.

Возможно, причиной было то, что «юной особой», сбитой пьяным ямщиком и подобранной абреком и Илюшей на дороге в Павлополь являлась отнюдь не миловидная пастушка. А не менее пьяная чем ямщик толстая павлопольская крестьянка в серой солдатской шинели и со следами «русского мира» на лице. На вопрос: «Кто тебя сбил, селянка?» – перезрелая бассарида честно и со смехом ответила: «Водочка!»

«… тронуло меня, ангел мой, Лизанька, как вы бежали за экипажем, чтобы сообщить нам parole на восьмой час и кричали вслед: «Папуженцы – отзыв Жабынцы»! Доброе ваше сердечко! Но стоило ли так волноваться, на ближних блокпостах стоят «сейбры» полковника Сабельникова, они знают нас в лицо по соседству…», (Илюша подумал, и переправил «по соседству» на «за отвагу»), а на посту аваковских будошников достаточно кинуть сбирам пакетик жареных подсолнечных семян, чтобы они забыли о проезжих. Не поверите, однажды пакетик разорвался прямо в руках…»

Илюша захихикав, вспомнив, как надменные опричники слетелись, словно голуби, и клевали рассыпавшиеся зерна, сталкиваясь со стуком друг с другом круглыми касками, затянутыми маскировочными чехольцами.

«… с грустью в сердце должен отбыть по поручению графини Паевской-Тайры в Город по наиважнейшему секретному государственному поручению. Ангел мой нежный, я не имею от вас секретов, вся моя душа пред вами как на ладони, но сия тайна принадлежит не мне, а Державе. И я скорее позволю вырвать себе язык, чем… » – Николенька облизнулся тем самым языком, представляя себе ярко освещенный Крещатик, фланирующих по нему дам, банчишко в «Бочке», модный ныне танец «тевтоник», где к движениям электро-дансэ прошлых сезонов добавлялось куртуазное зигование, и — наконец-то! – гусарский клуб «Пицца Ветерано».

Ах, этот «Пицца Ветерано»! Зайти гордо, с выправкой, прошагать четко к паноплию возле барной стойки, да налепить на нем свой шеврон-патч среди таких же боевых шевронов. Чтобы знали – не зевака досужий с бульвара зашел пирожных с коффэ отведать, а свой брат-рубака! Хоть и лекарь. А что лекарь? Лекарям, особенно нарочным и разгонным сейчас везде почет. Ты ему неуважение по чину — а он потом тебе не то отрежет, и не туда пришьет. Чиниться дорого станет (Илюшка опять похихикал, оценив свой каламбур, и, на всякий случай, записал его на манжете.)

А потом сидеть в компании таких же, как ты опаленных огнем «дядей», даже в штатском мундире оставляющих детали воинского garde-robe, неспешно раскуривать длинной спичкой турецкую трубку — плевать на вейпы! – и долгие, неспешные разговоры о линейной да бивачной жизни, боевых случаях в патруле и на эвакуации. Мол, вот было дело на Покрова, господа: завели немытые затерриконцы обычай пулять в нас «Градами». Безделица по сути — но надоедает, знаете ли, да и дам гарнизонных нервирует. И вот выбрали мы с моим товарищем квартирмейстером Лукою Чиполлини ночку потемнее да шторм пошумнее, разделись по пояс, раскрасились зеленкой и йодом чересполосицей. А из ружья взяли только ножи с кухни да свистки от акул – чтобы мыс Широкинский по морю обойти и выбраться на берег под Новоазовском, в тылу у немирных мокшанцев. И вот плывем мы с Лукою, уже маяк прошли по левую руку, чу! – вдруг он захлебываться начал, и говорит мне из воды: брат Илья!..»

Илюшка скривился. Нет, Лука не годится. Сведает Лука от общих знакомцев про свистки от акул — конфуз выйдет нешутейный. А сведает же — как пить дать! Знают его в Городе, тот еще был пасквилянт да журналист до войны. Судачили меж собой извозчики на колесном дворе, что роман у него был с Кружевной Дуду Лясет, а она сбежала от Луки с каким-то вольнопером через пьянство да буйство Луки. Он, дескать, стреляться хотел, только вот непонятно с кем — с вольнопером, с Дуду, али сам в себя пулять собирался? Уж луче бы в себя, вместо того, чтобы кровь илюшкину пить, у-у-у, кежей ломань, неприятная сила!

– Вообще обэрзел, боец? – прозвучал из-за спины знакомый голос. – «-Тся» и «-ться» путаем? Скоро вообще в трениках и бронежилете на голове тело ходить начнем? Вшей заведем, томпаковые зубы поставим, в ополченцы подадимся?

– А-а-а! – заорал Илюша, смахивая чернильницу и бумаги с конторки и хватаясь за сердце. Затем отдышался, разглядел «неприятную силу» и произнес с обидой: Что же вы так, Лукиян Базильевич, сзади крадетесь, как тать Яшка в нощи. Эдак и до кондратия недалеко…

Противный «кежей ломань» опустился одним коленом на пол, опершися на жесткий наколенник цвета «эль-койот» и гостеприимно похлопал ладонью по паркету — дескать, садись рядом, Илюша, места на всех вдоволь хватит. Затем поднял один из рассыпавшихся листков и углубился в чтение. Илюша похолодел — все последние мысли он, забывшись, излагал на бумаге.

– Ага, – сказал Лука, с интересом бегая глазами по строчкам. – Угу. Ферштеен, компренсибль. Стилистика, конешно, плюто фебль… правильно не «Лясет», а Дуду Лясе — во французском последняя «тэ» не читается и при звуковой транскрипции на письме не указывается. Тогда уж пиши «Лясете» Постой-ка, а что это за «ангел мой Лизанька»? Это которая? Ноговицыных дочка, девятый баталлион? – Лукьян Базильевич внимательно посмотрел на покрасневшего Илюшку. – Ну-ну, – неопределенно произнес квартирмейстер и опять углубился в чтение.

Илюшка, так и не присевший рядом с гувернером на пол, с досадой смотрел на засиженную мухами карту губернии, еще носившую на бумаге древнее название Сталинской.

– Что же вы так эрзите, молодой человек? – с упреком сказал Лукьян Базильевич, поднимаясь с пола, складывая бумажку вчетверо и протирая ею койотовый наколенник. – Нахватались аборигенских наречий! Допустимо ли обращаться к девушке «бабанька ты мазая»? Она, все-таки, из приличной семьи, сестра милосердия, заканчивала женское отделение Богомольца в Киеве, а не ростовская шпанючка. Что это за «мое сердце порожняк не гонит»? Я понимаю, в дворницкой так излагать, но не в куртуазной же переписке. Вам сорок шесть лет, обер-лекарь, а пишете как недоросль! Совсем одичали на мокшацкой линии.

Илюшка виновато засопел носом и поскреб щетину на кадыке.

– И вот это – «мечтаю дотронутся…», «наше счастье непременно осуществиться…» Вы что, с ума сошли такое письмо девушке слать? Пошлите тогда ожерелье из человеческих зубов, если уж непременно хотите дикарем казаться. Кстати, «казаться» – через «-ться» или «-тся» в данном случае?

– Через с мягким знаком — угрюмо ответил Илюшка, и подумал: «Чтоб ты сдох, кшумань старая».

– Десу. Перепишите, пожалуйста, как положено, сударь. Потом старший писарь почтарей пусть проверит глагольные окончания и запятые. И помните, нарочный экипаж на воксхолл в Мариуполь отбывает в шесть пополудни, засветло, дорожные огни включать на дороге не рекомендуется по причине возможных артиллерийских обстрелов. Так что, если хотите успеть на паровик, пишите без завитушек. Вы билеты на самоход в приказной избе получили?

– Угу, – буркнул Илюшка, крутя в руках пустую чернильницу. Вредный Лукьян Базильевич недоуменно поднял бровь.

– Так точно, получил, господин гувернант-квартирьер. – поправился обер-лекарь Первого экипажа, – Отправление в восемь часов тридцать семь минут пополудни, с первого пути, четвертый пульман, четвертое купэ.

– Рядом с вагоном-ресторацией… – Лука поднял вторую бровь, Илюшка развел руки — дескать, я-то тут при чем? Какие выдали билеты — по таким и едем. – Ладно. Только помните, до пересечения зоны АБК – Анти-бунтовщицкой кампании – на станции в Зачатьевске, употребление горячительных напитков военными чинами запрещено. Так что, если вы не собираетесь ехать пульманом в партикулярном платье или шлафроке, советую строго воздерживаться.

Илюшка замялся. Он намеревался хлопнуть пробкой еще на воксхолле, но лишить себя удовольствия презентовать попутчикам мундир нарочного лекаря? Роскошный камуфлэ-мультикам с крылатыми патчами разгонной лекарской службы Ангелов Тайры – «циркуль и костыль»? Кепи-софтшэлл? Песочные боты с высокой шнуровкой, за три дни отодранные на колесном дворе до нужной чистоты и шершавости бархоткой? Тактические бесперстые рукавицы в тон ботам? Итальянские высокие тактические чулки из толстой шерсти цвета темной оливы, специально для поездки в общественном экипаже отстиранные, выглаженные и сбрызнутые «кельнской водой!?

А еще переодевка на утро — неуставной, но модный среди молодежи и допустимый в служебном ношении УБАКС заокеанского серого пикселя на плотном и скользком «рипстопе»? С карманами на «репейнике», заужеными коленями и пружинным темляком для пистолета на ремне? Тактическая рубашка с клапанными карманами, отложным воротником, шелковой однотонной серо-оливковой манишкой и спинкой?

Холодный пот пробил Илюшку. Нет, только не это! Не такой ценой!

– На службе не употребляем-с! – сухо известил Илюшка надоедливого кежей ломаня и твердо, со стуком поставил чернильницу на конторку.

Лукьян удовлетворенно кивнул, поправил пенсне на лбу и вышел из дортуара. Илюшка долил из бутыля чернил в чернильницу, взял свежий лист на котором вывел с завитушками: «Мазая моя Везорга Лизанька!..»

Затем опомнился, вымарал первую строку и ниже, четким солдатским полууставом начертал: «Шановна пани Єлізавета! Киценько моя, ласонько, серденько, сонечко, місяченько… зоренько моя світанкова та повечірня, «-тся» моя, «-ться» моя, журба моя та радість, смуток та надія…» Перечитал и всхлипнул — так стало сладко на душе и жалостно, шо хоч вовком вий та сокілом злітай, а шоб тебе шойгу покусав, пане Лукіяне, довів козака, старий покшьтя, авака киска, десу!

***
Последний раз Илюшка перечитывал эпистолу в пятом часу, когда старый Хантыч уже начал запрягать выездной «Форд» на воксхолл. Все было как положено — запятые расставлены по огневым точкам, тире и дефисы рассортированы по калибрам, пулеметными дробями частили многоточия. Илюшка вздохнул и широко расписался внизу: «Илья «Фокс».

Затем подумал, погрыз перо и дописал к «фоксу» полное именование: «Илья-Фоксимиллиан, Ея Сиятельства графини Паевской-Тайра надворной сотни нарочный обер-лекарь». Поставил точку, просушил бумагу песком, свернул лист в трубочку и, осторожно затолкав его в гильзу от выстрела 23-миллиметровой пушки, свистнул со двора скучающего ездового, дабы тот занес послание к ямским связистам полковника Сабельникова.

Но будучи послан через форточку азе папалангс, сиречь по-мокшански нахуй, вздохнул, и сам пошел в одиннадцатый батальон к почтарям.

Рыжий ямской, равнодушно взвесил на руке металлический цилиндр, зарегистрировал депешу в хурнале, достал из дока-кормушки голубя, отстегнул от него USB-разъем зарядки, укрепил в спинном пазу послание, подбросил летуна вверх, оглушительно свистнул и заорал вслед:

– На Павлополь, гулька! Бойко лети, эх-мать!

Электрический вестник любви прянул ввысь, со звоном ударился в кварцевую линзу сигнального гелиографа, отскочил, со свистом взрезал армированными перьями воздух, ушел по спирали вверх и растаял в желтом киселе азовского неба.

Конец.